evening_tsar

Sometimes, reflections on the self and the philosophy of identity lead us back—back to moments that seemed small at the time but left deep marks. That happened to me today, as I recalled a summer filled with tents, campfires, and one very instructive midnight ordeal.

a picture of a summer more than 15 years ago...

📝 Оригинальный текст записи

Фото именно с того лета...

Сегодняшние мысли о собственном «я» перенесли меня во времена далёкой, мирной киевской поры. Благодаря сестре я оказался в христианском палаточном лагере на песчаном берегу Киевского водохранилища. Такие лагеря тогда поддерживали зарубежные миссии, особенно из США: где то в шкафу у родителей до сих пор лежит футболка от «Дэвида» из Техаса.
Это был мой первый опыт жизни в настоящих походных условиях. Мы спали под шёпот сосен, а по утрам просыпались от запаха дыма и тёплого пара над зеркалом воды. Участники были самые разные: дети церковников, волонтёры, те, кому просто повезло узнать о лагере, а ещё ребята из неблагополучных семей. Мне быстро стали близки молодёжные лидеры — я много общался с ними и, по сути, стал младшим помощником. Часто слышал, что рассуждаю не по возрасту, а христианские вопросы обсуждал как взрослый.
Вечерами, когда небо загорается тысячей звёзд, мы собирались вокруг большого костра. Смола тихо потрескивала, отбрасывая золотые блики на кору сосен; огонь отражался в чёрной глади водохранилища, будто кто то рассыпал по воде светлячков. Тогда казалось, что мир завершён и безопасен, а жизнь— простая как песок под ногами.
Однако среди нас была «золотая молодёжь» — дети пасторов и влиятельных людей. Высокомерие просачивалось в их каждое слово. Парней было немного, и девочки боролись за внимание. Меня тоже тянули в эту компанию, но я предпочитал сидеть у костра со старшими или играть с етьми из приютов.
Стыдно, но ни одного имени тех малышей не помню, хотя фотокарточки сохранились. Зато хорошо помню, как катался с ними наперегонки по песку, носил на плечах, а искры костра взлетали над нами словно маленькие кометы.
Однажды заносчивость «золотой молодёжи» превысила все пределы — ругань, издёвки, слёзы нападок. Вожатые решили проучить заводил.
Глубокой ночью меня растолкал лидер: — Одевайся теплее, идём.
Холодный воздух пах смолой и влажным песком, в небе дрожала полная луна. Лесные тени плотно сомкнулись, лишь факел вожатого резал темноту клинком. У костра я увидел привязанных к соснам «мажоров»: скотч блестел в отсветах пламени.
— Готов ли ты сделать что нибудь, чтобы их отпустить? — спросил вожатый. Я ответил да.
Мне завязали глаза и начали "испытания". Первым было съесть то, что положат в мою руку - луковицу и чеснок. Вторым — пожертвовать причёской. На мою голову разбили яйца, дали шампунь и велели втереть это в волосы — без воды. Потом предложили "пожертвовать ногой", и, хоть я и не знал, что это значит, согласился. Мою ногу немного побрили, и это был шок — я тогда жил у моря, и внешний вид был важен. В конце концов, я стоял весь в яйцах, грязный, в пене, как символ жертвы.
Когда повязку сняли, я стоял липкий, пахнущий омлетом и смолой. Вожатый повернулся к привязанным: — Смотрите: ради вашей свободы страдал невиновный. Подумайте, кто будет расплачиваться за ваши поступки!
После этого меня прозвали «Помазанным». Тогда это казалось героическим и забавным, и мы смеялись у костра, пока не наступил рассвет.
Прошли годы; костёр той ночи давно погас, но урок остался. Сегодня богатых не касается война. За их жизни платят бедные — кровью. Военкомы хватают тех, у кого нет денег и связей. В одних городах люди пьют кофе под сирены, в других эвакуируют семьи, а на северо-востоке Сум пехота врага давит волна за волной. Харьков с утра под авиабомбами, Херсон — под миномётами. Дроны гудят над жилыми кварталами, а мир….молчит, ведь это стало обыденностью.
Это не война за что то, а война против людей. И снова расплачиваются невинные.

Я часто думаю: если бы той ночью у костра мы связали не подростков, а генералов и олигархов, нашёлся бы ещё один парень, готовый испачкать волосы яйцами ради их исправления? Впрочем, судя по нынешним новостям, яйца сейчас нужнее простому народу для выживания.
А искры, что поднимались тогда в небо, всё ещё живут где то в памяти — лёгкие, тёплые, свободные. Хотелось бы верить, что однажды они снова разожгут что то большее, чем чужие войны.
Сказать честно, до этого воспоминания я не знал о чем написать…

Note translated in assistance with AI.

My thoughts today drifted to a distant, peaceful summer near Kyiv. Thanks to my sister, I ended up at a Christian tent camp on the sandy shore of the Kyiv Reservoir. Back then, such camps were common, often supported by foreign missions—especially from the U.S. Somewhere in my parents’ closet, there’s still a T-shirt from “David” in Texas.

It was my first real experience of life in the wild. We slept under the whisper of pine trees, and in the mornings, the scent of woodsmoke drifted over the water's warm mist. The camp brought together all kinds of people—children from religious families, volunteers, kids from troubled homes, and lucky wanderers like me. I quickly bonded with the youth leaders and soon became something of a junior helper. People often told me I thought beyond my years, especially when it came to discussing faith.

At night, beneath a sky ablaze with stars, we gathered around the fire. The sap in the logs crackled gently, casting golden light onto the pine trunks; the flames mirrored on the black surface of the reservoir like someone had scattered fireflies across the water. Back then, the world felt complete and safe, and life—simple as the warm sand underfoot.

But among us was a group of “golden youth”—the children of pastors and local elites. Arrogance clung to their every word. There weren’t many boys in camp, and the girls competed for attention. I was pulled toward that clique too, but I chose instead to sit by the fire with the elders or play with kids from orphanages.

Ashamed as I am to admit it, I don't remember a single name from those little ones—though I still have the photos. I do remember racing with them on the sand, carrying them on my back, while the fire’s sparks swirled above us like tiny comets.

One day, the arrogance of the “golden youth” crossed a line—insults, mockery, and tears. The leaders decided it was time for a lesson.

In the middle of the night, one of them shook me awake:
— Dress warmly. We’re going.
The cold air smelled of resin and damp sand. A full moon trembled in the sky. Shadows locked tightly between the trees, and only the leader’s torch sliced the darkness like a blade. At the fire, I saw the “elites” tied to pine trunks with rope and duct tape gleaming in the firelight.

— Are you ready to do something to free them? — the leader asked. I said yes.

They blindfolded me and began the "trials." First, I had to eat whatever they handed me—an onion and a clove of garlic. Second, I had to sacrifice my hairstyle. Eggs were broken over my head, shampoo was applied, and I was told to rub it all in—no water. Then they asked: “Will you sacrifice a leg?” I agreed, not knowing what that meant. They shaved part of my leg. Living by the sea back then, that was... a moment.

When the blindfold came off, I stood sticky, smelling like omelets and pine sap.
The leader turned to the tied-up teens:
— Look. An innocent person suffered for your freedom. Think about who pays the price for your actions.

From then on, I was called “The Anointed One.” At the time, it felt heroic and funny—we laughed around the fire until the dawn came.

Years passed. That campfire’s long gone cold, but the lesson stayed.
Today, the war doesn’t touch the wealthy. It’s the poor who pay—with blood. The draft grabs those without money or connections. In one city, people sip coffee under sirens. In another, families are evacuated. In the northeast, enemy infantry advances wave by wave. Kharkiv wakes under airstrikes, Kherson under mortar fire. Drones buzz over apartment blocks—and the world stays silent. Because all this... has become routine.

This is not a war for something. It’s a war against people.
And once again—the innocent pay the price.

I often wonder:
If that night around the fire we had tied up generals and oligarchs instead of teenagers—would there have been another boy willing to smear himself with eggs to fix them?

Then again, judging by today’s news, eggs are needed more for survival than redemption.

And the sparks that rose into the sky that night?
They still live somewhere in memory—light, warm, free.
I’d like to believe that one day, they’ll ignite something greater than someone else’s war.

To be honest, I didn’t know what to write about—until I remembered this.

A powerful first-person story of volunteer resistance in Odesa during the first days of the full-scale invasion — where ordinary people became a single living organism, filling sandbags, singing in the rain under air raids, and holding the city together with bare hands and open hearts.
“They covered the city like angels with wings.”

📝 Оригинальный текст записи

Хочу рассказать о событиях начала 2022 года — о проявлении силы, единства и духа. Это то, о чём стоит написать книгу, пока воспоминания ещё живы.
С первых дней полномасштабного вторжения в Одессе появилось удивительное явление — «Песочница». Люди со всего города шли на пляж, чтобы наполнять мешки песком. Песок использовали для укрепления блокпостов, защиты подвалов от осколков. В хаосе первых дней было непонятно, куда идти, что делать? В военкоматах — очереди, разворачивались гуманитарные штабы, помощь шла со всего мира, но не хватало рук, чтобы её разгружать. Волны беженцев накатывались на город, а одесситы в панике покидали его. Никто не знал, что будет завтра.
Я узнал о Песочнице из соцсетей — без точного адреса. В один из дней, когда не было планов по разгрузке гумпомощи, решил поехать. Помню, как небо затянуло, шёл дождь со снегом. Я взял с собой упаковку перчаток, одел лыжную одежду и направился к морю. Тогда подъезды к пляжам ещё были открыты — я заехал на Трассу здоровья. Путь мне указывали люди, одетые примерно так же, как и я — все шли в одном направлении.
На пляже уже работали сотни людей. Кто-то с лопатами наполнял мешки — вручную и с помощью экскаватора. Кто-то завязывал и передавал их по живой цепочке. Это был настоящий живой организм. На обочине стояли женщины, угощавшие всех горячим масала-чаем, кофе, печеньем.
Люди были самые разные: актёры, певцы, учёные, спортсмены, студенты, бизнесмены, родители с детьми. Даже дети помогали завязывать мешки. Кто-то уставал и уходил, но на его место приходили новые. Работы хватало всем.
Машины — грузовики, микроавтобусы, легковые с прицепами — подъезжали одна за другой. Люди развозили мешки по блокпостам, кто на чём мог. Несмотря на погоду — морось, снег — машины загружались доверху. В перерывах пели песни, особенно когда с нами были оперные певцы. Мне запомнился один высокий парень с длинными волосами и мощным голосом одетый в байкерскую кожаную куртку — он заряжал всех вокруг.
После полудня приехала машина с обедом. Признаюсь, давно я так не радовался горячей еде на свежем воздухе. Помню, что еды хватило всем. Работа не останавливалась — всё шло по очереди. Машины продолжали прибывать.
Вы, наверное, подумаете, что всё это организовали военные или городская администрация? Нет.
За всем стояла 22-летняя девушка. С первых дней было два координатора, которые запрашивали информацию у военных частей, у городских структур — где и что нужно. У них были помощники, но основная нагрузка была именно на этих двух женщинах.
Усталости не чувствовалось. Время летело. Это было то самое время, когда вражеские корабли стояли на нашем рейде, артиллерийские орудия били по побережью, а вражеская авиация долетала почти до города. Но работа не прекращалась. Только песни, гимн — иногда — останавливали цепочку.
Навсегда врезался в память момент, когда мы стояли по колено в воде, а над нами — фронтовые бомбардировщики. Сирена, удары — а люди продолжают петь гимн.
Ещё три года назад мне хотелось описывать каждый день, проведённый в Песочнице. Там были новые лица, новые знакомства, улыбки сквозь слёзы, бесконечный поток машин. Потом я попал в военкомат. Мне сказали: ждите. Я ждал — и продолжал делать то, что делал. Потом начались ночные патрули города — об этом, возможно, расскажу когда-то.
История Песочницы для меня всё ещё незавершённая. Как сказал Борис Барский, эти люди укрыли Одессу мешками с песком, словно ангелы — крыльями.
Если вы когда-нибудь видели, как мешки грузят под Bon Jovi — It's My Life, — это происходило именно там.
Кстати, барабанщика в ту команду привёл я. Совершенно случайно. Идея возникла спонтанно — чтобы поднять дух. И, честно говоря, он сделал себе очень хорошую рекламу, для школы барабанщиков.
Позже та самая 22-летняя девушка основала благотворительный фонд. Я звал её Королевой Песочницы. В одиночку — нет, с командой. Но основа, энергия, координация — всё держалось на ней.
Все то единство, взаимовыручка, поддержка ,остались где-то позади, такого подъема национального единства не ожидал враг, по тому и споткнулся, едва успев переступить порог.
Эти события остались в прошлом. В сети — лишь ролики. В памяти — обрывки образов. Но во мне эта история всё ещё живёт.
Оставляю её здесь, в дневнике, как частицу себя.

I want to share a story from early 2022 — a story of strength, unity, and spirit. It’s the kind of story that deserves a book, while the memories are still alive.

In the first days of the full-scale invasion, something remarkable appeared in Odesa — “The Sandbox.” People from all over the city came to the beaches to fill sandbags. These bags were used to reinforce checkpoints and protect basements from shrapnel. In the chaos of those days, no one knew where to go or what to do. Military offices were overwhelmed, humanitarian aid poured in from across the world, but there weren’t enough hands to unload it. Waves of refugees rolled into the city as locals fled in fear. Tomorrow was a mystery.

I heard about the Sandbox on social media — no address, just a call. One day, when I had no plans to help with aid delivery, I decided to try it out. I remember the overcast sky, rain mixed with snow. I grabbed a pack of gloves, dressed in ski gear, and headed toward the sea. Back then, access to the beach was still open — I drove down the Health Trail. People in similar clothes were walking in the same direction, showing me the way.

Hundreds were already working on the beach. Some with shovels, others with excavators, filling sandbags. Some tied them and passed them along a human chain. It felt like a living organism. On the side, women offered hot masala tea, coffee, cookies.

There were all kinds of people: actors, singers, scientists, athletes, students, businesspeople, parents with children. Even kids helped tie the bags. Tired volunteers left, and new ones arrived — there was enough work for everyone.

Trucks, vans, and even cars with trailers came one after another. People delivered the sandbags to checkpoints in whatever vehicles they had. Despite the rain and snow, vehicles were loaded to the top. During short breaks, we sang — especially when opera singers were with us. I remember one tall guy in a leather biker jacket with long hair and a powerful voice — he lifted everyone's spirits.

After noon, a van arrived with lunch. Honestly, I hadn’t been that happy about a hot meal in the open air in a long time. There was enough food for all. The work didn’t stop — everything moved in shifts. The vehicles just kept coming.

You might think this was all organized by the military or the city? No.
It was all led by a 22-year-old girl. From day one, two main coordinators handled requests from military units and local authorities. They had helpers, but the core of the coordination rested on them.

We didn’t feel tired. Time flew. At that time, enemy ships still loomed on the horizon, artillery shelled the coastline, and enemy aircraft approached the city, dropping bombs and missiles. But the work never stopped. Only songs and the national anthem could momentarily pause the human chain.

One moment I’ll never forget — we were standing knee-deep in sand and water when two enemy bombers began striking nearby. The air raid sirens wailed, explosions echoed, and people kept singing the anthem.

Three years ago, I dreamed of writing about every day spent in the Sandbox — new faces, new stories, smiles through tears, and an endless stream of vehicles. Later, I ended up at the draft office. They told me to wait. So I waited — and kept doing what I was doing. Eventually, I joined nighttime city patrols. But that’s another story.

To me, the story of the Sandbox is still unfinished. As Borys Barsky said, “These people covered Odesa with sandbags like angels with wings.”
If you’ve ever seen people load sandbags to the sound of Bon Jovi’s It’s My Life — that was us.

By the way, I brought the guy with the drums. Pure coincidence. The idea came up on the fly — to boost morale. And, honestly, it ended up being great promo for his drum school.

Later, that same 22-year-old girl founded a charitable foundation. I called her the Queen of the Sandbox. She wasn’t alone — there was a team. But she was the heart, the energy, the anchor of it all.

All that unity, mutual aid, and support — it faded somewhere into the past. The enemy never expected such a powerful national awakening. That’s why they stumbled at the gate.

Those days are behind us. Just clips online now. And fragmented memories.
But inside me, this story still lives.
I leave it here — as a part of myself.

A recent conversation with a friend made me reflect on how differently war looks from the outside — and from within.
This is not a movie. And not history. It’s an endless silence where you try to hold on to yourself.

📝 Оригинальный текст записи

Несколько недель назад я разговаривал со старым знакомым.
Мы вместе учились в университете — он был настоящим маленьким гением. Сейчас он живёт в Польше, давно уехал, устроился, живёт обычной жизнью.
Он задал странный вопрос:
— А война… она похожа на кино?
Я не сразу нашёл, что ответить. Что сказать человеку, для которого война — это лишь кадры в новостях и сцены из фильмов?
Нет. Это не похоже на кино.
Или, если и похоже — то не на то, что мы привыкли видеть. Большинство военных фильмов рассказывают о Второй мировой. Другая эпоха. Другие методы. Снято по рассказам очевидцев — спустя десятилетия. Сейчас всё иначе.
Те сцены, где сотни людей бегут за танками, где в небо взмывают десятки самолётов, артиллерия стоит в ряд….
Такого больше нет.
Любая цель в воздухе — будет сбита.
Любая цель в море — уничтожена. Чем крупнее — тем проще мишень.
На суше — так же: чем больше людей, чем дороже техника — тем выше риск удара.
Это не героизм. Это математика выживания.
В кино не покажут, как тянется время вне дежурства. Не покажут, как ты просто ждёшь конца дня. Считаешь часы. Пытаешься занять руки, отвлечь голову. Убежать — не от тревоги, а от тишины внутри.
Парадоксально, но самое тяжёлое — это тишина. Не та, что вокруг — а та, которую ты сам ищешь. Чтобы не слышать ничего. Чтобы остаться наедине с собой. Иногда это единственное, что напоминает: ты ещё жив. Что у тебя есть своё пространство — пусть даже только внутри. Это попытка вырваться, хоть на миг, из общей несправедливости.
Пока одни живут привычно, отдыхают, строят планы — другие загнаны в замкнутый круг.
И неважно, пришёл ты сам или тебя вытащили насильно — выбора больше нет.
Здесь не бегают толпами. Здесь прячутся.
От вражеских глаз. От дронов. От тепла собственного тела.
Один из моих любимых фильмов — Перл Харбор. Красивая картинка: драматургия, история. И мощный патриотический посыл — настолько яркий, что стирает грань между правдой и вымыслом.Когда всё только началось — у меня тоже был подъём.
Казалось, всё просто: есть враг, есть дом, который нужно защитить.
Чёрное и белое.
Я знаю: враг не только внешний. Другой — внутри.
Те, кто раньше искал дипломатии, исчезли. Их заменили те, кто легко жертвует чужим, но никогда — своим. А патриотизм остался только в лозунгах и заголовках СМИ
Реальность — другая. Даже здесь, на передовой, всплывают конфликты из за языка, что усиливает моральное давление.
И это тоже часть войны.
Та часть, которую кино никогда не покажет.
И всё же... самое страшное — это не взрывы. Самое страшное — это тишина.
Когда она ложится на плечи — как груз. Когда её не нарушают даже голоса.
В такие моменты кажется, что весь мир перестал дышать, затаился, и ты один, живой, среди пустоты.

A few weeks ago, I spoke with an old acquaintance.
We studied together at university — he was a real little genius.
Now he lives in Poland. He left a long time ago, seems to be doing well, living a normal life.
He asked me a strange question:
— Does any of this feel like the war we see in movies?
I didn’t know what to say right away. What can you tell someone for whom war is just something on the news or a scene on a screen?
No. It doesn’t feel like a movie. Or if it does, it’s not the kind we’re used to seeing. Most war films are about World War II — a different time, a different kind of war. Even those were based on someone's memories, filmed decades after the fact.
Now? Everything is different.
Those scenes — hundreds of men charging behind tanks, dozens of planes soaring into the sky, the heroic charge — they’re gone. Today, any target in the air is destroyed instantly.
At sea, the larger the vessel, the easier the kill. On land, the same: a crowd, a column of vehicles — it means an incoming strike.
This isn’t the cinema’s war. It’s the mathematics of survival. Movies don’t show the hours dragging by when you're off duty. They don’t show you sitting there, just waiting for the day to end. Trying to keep your hands and mind busy so you don’t hear the silence inside.
And the hardest thing isn’t the explosions. It’s the silence. Not the one around you — the one you go looking for.A silence that blocks everything out.
Just to be alone with yourself.
Sometimes, that’s the only thing that reminds you you’re still alive. That you still have personal space — even if it only exists inside your head.
It’s a way to break out, just for a moment, from the crushing sense of injustice. While some people continue to live normally, take vacations, plan futures — others are trapped. And it no longer matters whether they came here by choice or were caught and thrown in by force. There’s no difference anymore.
This war is no longer fought in lines. No one charges forward — they hide. Hide from drones, from watching eyes, from their own body heat. One of my favorite films has always been Pearl Harbor. It’s beautiful. Brilliant editing, a powerful story, historical scale.
And a patriotic message so strong, it blurs the line between reality and fiction.
When it all began — I felt that same rise of patriotism. It seemed so simple: there’s an enemy, there’s home — and you protect it. Black and white. Now I understand: the enemy isn’t just out there. There’s one inside, too.
Those who once sought diplomacy to save lives are gone. They’ve been replaced by people willing to sacrifice anything — except themselves. And patriotism? It lives only in headlines now.
Reality is different. Even here, on the front line, you hear arguments:
language, trust, politics, corruption. People who play into the enemy’s hand by stirring up old divisions.
And that’s part of the truth too — the part cinema will never show. Sometimes, when it finally gets quiet, you realize:
War isn’t noise.It’s silence.Too long.Too heavy.
I know: the enemy is not only outside.
There’s another one — within.
Those who once sought diplomacy have vanished.
They’ve been replaced by those who easily sacrifice others, but never themselves.
And patriotism? It now lives only in slogans and media headlines.

And yet…
The most frightening thing isn’t the explosions.
The most frightening thing is the silence.

When it settles on your shoulders like a weight. When even voices don’t break it. In those moments, it feels as if the whole world has stopped breathing —fallen still .
You’re the only one left alive in the emptiness.